Итальянский деликатесссс

надеюсь, могу чуть раздуть свой собственный дар)
*Кхекхе, с чувством и интонацией зачитывает отрывок «Трое в лодке» Дж.Клапка Джером:
Помню, один мой друг купил как-то в Ливерпуле пару сыров. Чудесные это были сыры — выдержанные, острые, с запахом в двести лошадиных сил. Он распространялся минимум на три мили, а за двести ярдов валил человека с
ног. Я как раз был тогда в Ливерпуле, и мой друг попросил меня, если я ничего не имею против, отвезти его покупку в Лондон. Он сам вернется туда только через день-два, а этот сыр, как ему кажется, не следует хранить особенно долго.
— С удовольствием, дружище, — ответил я. — С удовольствием.
Я заехал за сыром и увез его в кэбе. Это была ветхая колымага, влекомая кривоногим запаленным лунатиком, которого его хозяин в минуту увлечения, разговаривая со мной, назвал лошадью. Я положил сыр наверх, и мы
тронулись со скоростью, которая сделала бы честь самому быстрому паровому катку в мире. Все шло весело, как на похоронах, пока мы не повернули за угол. Тут ветер ударил запахом сыра прямо в ноздри нашему рысаку. Это
пробудило его, и, фыркнув от ужаса, он ринулся вперед с резвостью трех миль в час. Ветер продолжал дуть в его сторону, и мы еще не достигли конца улицы, как наш конь уже стлался по земле, делая почти четыре мили в час и
оставляя за флагом всех калек и толстых пожилых дам. Чтобы остановить его у вокзала, потребовались усилия двух носильщиков
и возницы. Я думаю, что даже они не могли бы это сделать, если бы одному из
носильщиков не пришло в голову накинуть на морду лошади носовой платок и зажечь у нее под носом кусок оберточной бумаги.
Я взял билет и, гордо неся свои сыры, вышел на платформу; народ почтительно расступался передо мной. Поезд был битком набит, и мне пришлось войти в отделение, где уже и так сидело семь человек пассажиров. Один
сварливый старый джентльмен запротестовал было, но я все же вошел, положил свои сыры в сетку, втиснулся на скамью и с приятной улыбкой сказал, что сегодня тепло. Прошло несколько минут, и старый джентльмен начал беспокойно ерзать на месте.
— Здесь очень душно, — сказал он.
— Совершенно нечем дышать, — подтвердил его сосед.
Потом оба потянули носом и, сразу попав в самую точку, встали и молча
вышли. После них поднялась старая дама и сказала, что стыдно так обращаться
с почтенной замужней женщиной. Она взяла чемодан и восемь свертков и ушла.
Четыре оставшихся пассажира некоторое время продолжали сидеть, но потом
какой-то сумрачный господин в углу, принадлежавший, судя по одежде и
внешнему облику, к классу гробовщиков, сказал, что ему невольно вспомнились
мертвые дети. Тут остальные три пассажира сделали попытку выйти из двери
одновременно и ушиблись об косяки.
Я улыбнулся мрачному джентльмену и сказал, что мы, кажется, останемся
в отделении вдвоем. Он добродушно засмеялся и заметил, что некоторые люди
любят поднимать шум из-за пустяков. Но когда мы тронулись, он тоже пришел в
какое-то подавленное состояние, так что по приезде в Кру я предложил ему
пойти со мной выпить. Он согласился, и мы с трудом пробились в буфет, где с
четверть часа кричали, стучали ногами и махали зонтиками. Наконец к нам
подошла барышня и спросила, чего бы мы хотели.
— Что будем пить? — обратился я к моему спутнику.
— Мне, пожалуйста, на полкроны чистого бренди, мисс, — сказал он.
А потом, выпив свое бренди, он незаметно удалился и сел в другой
вагон, что я расценил как низость.
От Кру я ехал в отделении один, хотя поезд был набит до отказа. Когда
он подходил к станциям, публика, видя пустое купе, бросалась к дверям.
«Сюда, Мария, иди сюда, масса мест!» — «Прекрасно, Том, мы сядем здесь!» И
они бежали, таща свои тяжелые чемоданы, и толкались у дверей, чтобы войти
первыми. Кто-нибудь открывал дверь и поднимался на ступеньки, но сейчас же,
шатаясь, падал на руки соседа. За ним входили остальные и, потянув носом,
тут же соскакивали и втискивались в другие вагоны или доплачивали разницу и
ехали в первом классе.
С Юстонского вокзала я отвез сыры на квартиру моего приятеля. Его
жена, войдя в комнату, понюхала воздух и спросила:
— Что случилось? Скажите мне все, даже самое худшее.
Я ответил:
— Это сыр. Том купил его в Ливерпуле и просил меня привезти его к вам.
Надеюсь, вы понимаете, — прибавил я, — что сам я здесь ни при чем.
Она сказала, что уверена в этом, но что, когда Том вернется, она с ним
еще поговорит.
Мой приятель задержался в Ливерпуле дольше, чем думал. Когда прошло
три дня и он не вернулся, его жена явилась ко мне. Она спросила:
— Что говорил Том насчет этих сыров?
Я ответил, что он рекомендовал держать их в не очень сухом месте и
просил, чтобы никто к ним не прикасался.
— Сомнительно, чтобы кто-нибудь прикоснулся к ним, — сказала жена
Тома. — А он их нюхал?
Я выразил предположение, что да, и прибавил, что он, видимо, очень
дорожит этими сырами.
— Как вы думаете, Том очень огорчится, если я дам кому-нибудь соверен
и попрошу унести эти сыры и закопать их в землю? — спросила жена Тома.
Я ответил, что, по моему мнению, он после этого ни разу больше не
улыбнется.
Ей пришла в голову новая идея. Она сказала:
— Не согласитесь ли вы подержать их у себя до приезда Тома? Позвольте
мне прислать их к вам.
— Сударыня, — ответил я, — что касается меня лично, то я люблю запах
сыра и путешествие с этими сырами из Ливерпуля всегда буду вспоминать как
счастливое завершение приятного отпуска. Но на нашей земле приходится
считаться с другими. Дама, под кровом которой я имею честь обитать, — вдова
и, насколько я знаю, сирота. Она энергично, я бы даже сказал — красноречиво, возражает против того, чтобы ее, по ее выражению, «обижали».
Наличие в ее доме сыров вашего мужа — я это инстинктивно чувствую — она
воспримет как обиду. А я не допущу, чтобы про меня говорили, будто я обижаю
вдов и сирот.
— Прекрасно, — сказала жена Тома и встала. — Тогда мне остается одно:
я заберу детей и перееду в гостиницу на то время, пока этот сыр не будет
съеден. Я отказываюсь жить с ним под одной кровлей.
Она сдержала слово и оставила квартиру на попечение служанки.
Последняя, на вопрос, может ли она выносить этот запах, ответила: «Какой
запах?» — а когда ее подвели близко к сыру и предложили хорошенько
понюхать, сказала, что чувствует легкий запах дыни. Из этого был сделан
вывод, что такая атмосфера не принесет служанке особого вреда, и ее
оставили в квартире.
Счет из гостиницы составил пятнадцать гиней, и мой приятель, подытожив
все расходы, выяснил, что сыр обошелся ему по восемь шиллингов и шесть
пенсов фунт. Он сказал, что очень любит съесть иногда кусочек сыра, но что
это ему не по средствам, и решил от него избавиться. Он выбросил сыр в
канал, но его пришлось оттуда выудить, так как лодочники подали жалобу. Они
сказали, что им делается дурно. После этого мой приятель в одну темную ночь
отнес свой сыр в покойницкую при церкви. Но коронер [Коронер — следователь,
производящий дознание в случаях скоропостижной смерти, позволяющей
заподозрить убийство.] обнаружил сыр и поднял ужасный шум. Он сказал, что
это заговор, имеющий целью лишить его средств к существованию путем
оживления мертвецов.
В конце концов мой приятель избавился от своего сыра: он увез его в
один приморский город и закопал на пляже. Это создало городу своеобразную
славу. Приезжие говорили, что только теперь заметили, какой там бодрящий
воздух, и еще много лет подряд туда толпами съезжались слабогрудые и
чахоточные.

ценителем фальсификата))))

Прошу, не надо устраивать из моего дара Блогодар с убеждениями и проявлением всезнания по любой существующей в мире теме.